Whoever reads my words is inventing them

by Mark Hill

It took me some time to know that Tree. I used to pass it on my way to school. On one wintry day when the roads and trees were covered in white snow and I was passing that tree, she dropped some snow on my shoulder. And when I looked at her she smiled and said: "Hello, little boy!"; yes, it was on a cold wintry day that I found my new beautiful friend. She was so beautiful, especially when she was dancing in the wind. I introduced her to my friends and we used to climb up and play with her.

I remember once when I wanted to climb up, I fell down and injured myself. She took me in her arm tenderly and covered all my body with her leaves. My red blood painted her body. I can never forget the comfort and magic smell of her body; after a few moment our pulses and breaths mixed up and became one. it was a moment of absolute calmness and tranquility; I found myself in a green haven, and I became the tree, and the tree was me.

After that day every time that I was passing that tree I gave her a cuddle, but first I had to make sure nobody saw us, because they might have thought I was going mad.

Years passed by and I grew to become a young man. I remember the time when for the first time I fell in love with a girl, and we painted our names on the body of the tree, and I could feel how she was happy for us. She gave some of her yellow and orange flowers to the girl that I was in love with; yes I learned from her that girls love flowers.

Some years later madness started; madness and distraction which called itself revolution, fanaticism and brutality that called itself freedom.

During one of these day when the roads and all the towns were on fire, and smoke and bullets came from everywhere, my beautiful tree got shot. When I asked her if she was in pain she said: "Yes; pain and sadness, but not from bullets, from this madness that tries to replace life with death, love with hate, laughter with crying, light with darkness". Yes, my beautiful tree was so sensitive and bright.

I remember her death; it was a cold wintry day when revolutionary guards hanged the girl that I was in love with, from a branch of that tree. My girlfriend had been in prison for some years, and after all these tortures it was difficult to recognise her. Her beautiful dark hair was grey, and she had become so thin that the only thing still shining was her beautiful deep blue eyes. But my tree had a very good memory; she immediately recognised her. Yes, on that day they had their last dance together, and I lost both of my loves, my girl and my tree. It was on that cold wintry day that I felt the pulses of love dying in me.

Years later, after being in darkness and loveless, I was in a different place in another part of the world when it happened again. It was on a nice spring day when I was passing a tree that she dropped her pink and purple flowers on my shoulder, and smiled at me. And I could feel the pulses of love within me again.

Чего мне дома больше всего не хватает, так это Икеи и метро (будапештского). И трамваев. Ну и еще мелочи -- набережной с лестницей, чайками и утками; Lanchid'a в ночном освещении; магазина Pendragon; получасовой дороги домой пешком по обросшей мягкой травой насыпи; диких слив над головой; индейского оркестра в подземном переходе; великолепной штрудельной в стиле артнуво, где штрудели четырнадцати видов укладывают с собой в двухъярусные коробочки; вежливого белоснежного шпица в крошечном кафе, где мне всегда готовят горячий сэндвич из чьябатты с базиликом, моццареллой, орегано и пармской ветчиной; английского имбирного чая из Sundance; горячего bagel из bagel-ной; расписных английских чашек в Big Ben Teahouse; уютной квартирки-studio за углом от Ferenciek tere; статуи святой Риты в церкви святого Михаила; фамильных розариев в магазине Ecclesia, полутемном, где разговаривают шепотом, будто пребывая еще в соседнем, через стену, францисканском монастыре. Булькающей трубки с шариками в воде посреди Round Lab. Седобородого админа-линуксоида, который шесть лет спустя еще помнит мою симпатию к пингвину. Литографий 1887 года в окне антикварной лавки. Даже сногсшибательного ветра, рвущего с головы тэм, мне тоже странным образом не хватает.

Зато в полете я читала в журнале Carpatair обширное интервью с икеевским создателем. Очень милый джентльмен.

Есть погода для прогулок, а есть погода для уютных мечтаний. Ночь, тяжелый густой туман, который утром будет удерживать в постели, заглушать будильник, убаюкивать — еще чуть-чуть, на улице темно, и ничего не видно, спи уж, еще успеется — и, возможно, раздражать тех, кто все же выйдет на улицу — забиваясь в глаза и оседая на коже холодными каплями, как гигантский брызг thermal water; но сейчас он надежно укрывает меня от города и мира, размывая окна, как молочное стекло. Рядом Lapsang Souсhong, и роман, в котором его пьют, и Fortnum and Mason, который его доставляет в оном романе, занимателен и изысканно-учтив, как Отель Бертрам и staff софийского Radisson. Апельсиновый мармелад, хлеб и булочки двух дюжин сортов, вяленые фиги, тончайший, хрустящий, как осенние листья, бекон, раскрытый физалис на подогретой тарелке с egg Benedict, золотистый Darjeeling в фарфоровом чайнике, розоватые Financial Times на столике у входа, решительное отсутствие бумажных салфеток, величественный взмах большой, по всем правилам, дамастовой белой, все нужные вилки на месте, и диковинные птицы на цветущих деревьях, вырезанные из репы и имбиря, и кельтские драконы на цветном потолке, и невесомый хрупкий круассан, и датские слойки с персиками — здесь даже я забываю, что никогда не завтракаю, и неспешно предаюсь этому занятию. По сути, всю неделю я живу ради завтрака и антикварных книжных лавок. Потом настанет другая неделя, грязные чашки и гнутые вилки, и холодный пол в тесной комнате, и скучный суетливый курортный городок, но пока — темное дерево барной стойки, почти такое же темное, как мой Guinness, старые книги в застекленном шкафу — увы, не достать — безупречное madam, и безупречн-ая, ибо женского рода, Crème Brûlée.

Приятно это вспомнить в уютный вечер после очень рабочего воскресенья. Тем, кто ложится спать — спокойного сна.

Джентельмен с внешностью младограмматика — аккуратная борода, очки в тонкой оправе, сюртук — элегантно вещает о Платоне.

Обсуждая Болонский Процесс, снимает сюртук, потом, подумав, и часы, оставшись в рубашке с короткими рукавами. Улыбается, говорит о злободневном, но при этом меня не покидает чувство, что, рассказывая о Карловском Университете 1840-х, он предается собственным воспоминаниям.

Встреченный на улице, снимает шляпу и кланяется знакомым дамам. Дамы с трудом удерживаются от порыва шокировать самое сердце современной Софии церемонным реверансом.

летний ливень
в лужах плещется
липовый чай

Как уже не раз сообщалось, я не люблю лета. Но перед зимой — которую я люблю несколько больше — у него есть как минимум одно серьезное преимущество.

Зимой вы выходите на улицу, бредете через снег до остановки, вваливаетесь в маршрутку с запотевшими стеклами, потом снова по снегу — от остановки до учебного корпуса: в мокрых чулках, с мокрым тяжелым подолом, в ледяной аудитории вы проводите занятия, потом снова по снегу, маршрутка, снег, домой под горячий душ, малиновый ликер или Unicum, носовые платки и чай с медом. И так три месяца.

Летом же — вы едете в душной маршрутке, по радио объявляют: завтра не предвидится перемен в погоде, она останется ясной и солнечной: в это мгновение начинается дикий ливень, а вам выходить через две улицы; выпрыгнув из двери, вы чудом избегаете мутного потока, раскрываете зонтик, которого хватает, чтобы защитить голову, верхнюю часть туловища и правую руку; три квартала в гору, через быстрые реки и коварные омуты — мирные жители ютятся под маркизами и на крылечках с навесами — прибываете в нужное заведение, в коридоре выжимаете юбку и левый рукав, шествуете на заседание, оставляя за собой лужи и слушая, как в рюкзаке плещется вода; после заседания выходите на улицу, бродите два часа по делам и возвращаетесь домой в совершенно сухой одежде с немного влажным рюкзаком.

Это, впрочем, не причина отказать себе в глотке зелья из круглой черной бутылки с крестом.

Когда в тексте встречаются слова вроде d'oyley, 'bus, 'phone (вместо обычных doily, bus и phone), и когда пишут to-day и pocket-handkerchief вместо сегодняшнего универсального hankie, и public-house вместо pub, такого, казалось бы, старого — возникает странное чувство нежности, как от младенческих фотографий собственных прабабушек.

Один выходит из ночного леса под полной луной, молча идет рядом по дороге, забегает вперед, стоит, умоляя вернуться, трется слегка терьерской мордой о платье, исчезает на обратном пути и не появляется больше никогда.

Другой снежным комом лепится из утреннего тумана, презрительно отказывается от хлеба, сопровождает в дальнюю дорогу, лает на воробьев и медведей, резво взбегает по отвесной стене, жадно пьет из горной речки, и растворяется в тумане, как своенравный призрак.

Визуализация музыки в iTunes являет те самые изображения, которые получаются, когда зажмуриваешься и давишь ладонями на глаза -- безумные цветные галактики, а за ними -- стеклянная, чернее черного холодная тьма. Не оторваться.

В сельмагах горных деревень на видном месте лежат солидные упаковки стеариновых свечей -- практичные, крепкие белые свечи, явно из сферы привычного quotidianum.

Коза бурой расцветки задумчиво глядит на дорогу сквозь проволочную сетку. Фотогенично поворачивается анфас к фотоаппарату.

Из-под облупившейся штукатурки выглядывают перекрещенные деревянные балки. Под штукатуркой -- облысевшие, едва прикрытые глиной плетеные -- wicker -- стены. Эдакий colombage a la Balcanique.

Куст, усеянный нежнейшими белыми розами, так неуместен со своей майской хрупкостью рядом с сочными цинниями и хризантемами.

Смоковницы на улицах древнего города, упругие зеленые плоды с яркой ало-розовой мякотью. Фиговые побеги, как сорная трава, растущие прямо из руин.

Лиловый цветок портулака, распустившийся посреди мостовой.

Полинявший мэрцишор на тяжелой от плодов ореховой ветке.

Полосатый моравский герб на иконостасе болгарского монастыря.

Коричная палочка, брошенная в чашку, где заваривается мате.

Пломбир, в который плеснули светлого виски.

Айдарет, найденный в корзине полной Славы Победителям.

Шербет по рецепту 1692 года, когда он удается.

Глава "Метаморфоз", которая неожиданно легко читается.

Корень имбиря, пустивший росток.

Эпизод из "Генриха V" с теннисными мячами.